Российский шахматный портал

Мои неуклюжие спицы
(Дмитрий Кравченко)

Мои неуклюжие спицы
Вяжут трёхстопным ямбом.
Мне по ночам не спится.
Будь моя воля, я бы

Каждой связал носочки,
Свитеры, шарфов кучу,
Чтобы вы грелись ночью,
Пока я себя турсучу.

Мои неуклюжие спицы
Вяжут порой хореем.
Меняются люди и лица
В холлах моей галереи,

А экспонаты вечны.
За вход не беру оплату.
Шарфы мои и лечат
И говорят правду.

Мои неуклюжие спицы
Бывает идут в анапест.
Выходит на всю страницу:
Узел широк, аляпист.

Многим размер не в пору,
Многим не то по цвету.
Я, таким темпом, скоро
Спицы пущу по свету.

Нити долей височных
Крепче сезон к сезону:
Больше рисунков точных,
Больше резных узоров.

Мои неуклюжие спицы
Вяжут вам даже летом.
Мне бы хоть раз влюбиться
Так, чтоб не безответно.

Я — изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты — предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны;
Перепевные, гневные, нежные звоны.

‎Я — внезапный излом,
‎Я — играющий гром,
‎Я — прозрачный ручей,
‎Я — для всех и ничей.

Переплеск многопенный, разорванно-слитный,
Самоцветные камни земли самобытной,
Переклички лесные зелёного мая,
Всё пойму, всё возьму, у других отнимая.

‎Вечно юный, как сон,
‎Сильный тем, что влюблён
‎И в себя и в других,
‎Я — изысканный стих.

Константин БАЛЬМОНТ

Уже недолго ждать весны,
Но в этот полдень ясный,
Хоть дни зимы и сочтены,
Она ещё прекрасна.

Ещё пленяет нас зима
Своей широкой гладью,
Как бы раскрытой для письма
Нетронутой тетрадью.

И пусть кругом белым-бело,
Но сквозь мороз жестокий
Лучи, несущие тепло,
Ласкают наши щёки.

Самуил МАРШАК

Люблю я солнце осени, когда,
Меж тучек и туманов пробираясь,
Оно кидает бледный, мёртвый луч
На дерево, колеблемое ветром,
И на сырую степь. Люблю я солнце,
Есть что-то схожее в прощальном взгляде
Великого светила с тайной грустью
Обманутой любви; не холодней
Оно само собою, но природа
И всё, что может чувствовать и видеть,
Не могут быть согреты им; так точно
И сердце: в нём всё жив огонь, но люди
Его понять однажды не умели,
И он в глазах блеснуть не должен вновь,
И до ланит он вечно не коснётся.
Зачем вторично сердцу подвергать
Себя насмешкам и словам сомненья?

Михаил ЛЕРМОНТОВ

Молчат гробницы, мумии и кости,—
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь Письмена.

И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бессмертный — речь.

Иван БУНИН

Я встретил путника; он шел из стран далеких
И мне сказал: вдали, где вечность сторожит
Пустыня тишину, среди песков глубоких
Обломок статуи распавшейся лежит.

Из полустертых черт сквозит надменный пламень –
Желанье заставлять весь мир себе служить;
Ваятель опытный вложил в бездушный камень
Те страсти, что могли столетья пережить.

И сохранил слова обломок изваянья:
«Я – Озимандия, я – мощный царь царей!
Взгляните на мои великие деянья,
Владыки всех времен, всех стран и всех морей!»

Кругом нет ничего… Глубокое молчанье…
Пустыня мертвая… И небеса над ней.

Шелли.
Перевод К. Бальмонта

Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
…И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.

Иосиф БРОДСКИЙ

На стыках громыхая, не спеша
Бредет по рельсам желтенький трамвайчик.
В вагоне дремлет золотистый зайчик-
Святая безбилетная душа.

За пыльным поцарапанным окном-
Бесшумное мелькание предметов.
И лепестки счастливейших билетов
Шуршат о чьем-то счастье отрывном.

На остановках шум и толчея,
Привычный образ ждущего народа.
Но наш трамвайчик не сбавляет хода.
В вагоне только зайчик, ты и я.

Мелькнет в толпе знакомое лицо
И растворится в жизни быстротечной...
И, вроде бы, немного до конечной,
Но снова начинается "кольцо".

И снова возвращения печать
Лежит на стеклах трещин паутиной.
И снова путь, неимоверно длинный.
И рельсы, что никак не поменять.

И, потихоньку набирая ход,
Слегка искрящий желтенький трамвайчик
Бредет туда, где неуклюжий мальчик
Опять за три копейки счастья ждет...

Л. Сергеев

О, синьор в цилиндре строгом,
В рединготе и с пластроном,
С пестрой ленточкой в петлице
За заслуги перед троном!..

Вы сердиты. Вы дугою
Изогнули ваши брови,
Даже держите свой зонтик
Вы как будто наготове.

Да, вы правы. Я зевака.
И стою я, рот разинув,
Пред витринами нарядных,
Освещенных магазинов.

И могу смотреть часами,
Как в плену своем хрустальном
Улыбается, сияет
Эта кукла в платье бальном...

Иль прильнув к зеркальным стеклам
Ресторана или бара,
И глядеть, как честным людям
Подают во льду омара,

Удивительные фрукты,
Замороженные вина,
От которых радость в сердце
Может вспыхнуть беспричинно!

А еще люблю я очень
Слушать музыку шарманки
И встречаться с грустным взором
Бесприютной обезьянки...

Вообще, синьор, немало
Есть вещей на белом свете,
Вызывающих восторги
И в зеваке, и в поэте.

И напрасно вы замкнулись
В вашем строгом рединготе,
И от улицы, от встречи
Ничего уже не ждете!

Вот, была ж у вас... со мною...
Хоть на миг одна дорога.
А ведь встреча с человеком
Это, право, очень много.

Если ж вам и это чуждо,
Значит, дух ваш полон мрака,
Значит, вы не... теплый парень,
Не поэт и не зевака!

Дон Аминандо (Аминад Петрович ШПОЛЯНСКИЙ)

Я города люблю громадины,
До пят ушедшие в дома,
А в тех домах живут романтики —
Их жизнь придумала сама.

Они живут, под солнцем жмурятся,
Твердят обычные слова,
И открывают свои улицы,
Как открывают острова.

Я с ними сам мальчишкой делаюсь,
Сам фантазером становлюсь.
Надев в июнь рубаху белую,
На их гулянья тороплюсь,

Где шинами нешумно шаркая,
Прохладой правдашней дыша,
Идет по Харькову нежаркая
Густая полночь не спеша,

Где парус парков распуская,
Волной качая берега,
Течет, течет, течет Сумская
Так далеко издалека.

Подумайте, какое зрелище!
Единственный на шар земной,
Весь этот город, в полночь дремлющий,
О чем-то говорит со мной.

И хворости мои, и горести,
Все, что болело, все, что жгло,
Вдруг потонуло в этом городе,
Вдруг отболело и прошло.

О Харьков, Харьков, твои улицы,
Они ясны и без огня.
Пусть пешеходы твои — умницы —
Поучат мудрости меня.

И пусть, отвергнув все нелепости,
Ты сам заговоришь во мне…
Твои полночные троллейбусы
Плывут и тают в тишине.

Когда мне невмочь пересилить беду,
когда подступает отчаянье,
я в синий троллейбус сажусь на ходу,
в последний,
в случайный.

Полночный троллейбус, по улице мчи,
верши по бульварам круженье,
чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
крушенье,
крушенье.

Полночный троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю, как в зябкую полночь
твои пассажиры — матросы твои —
приходят
на помощь.

Я с ними не раз уходил от беды,
я к ним прикасался плечами…
Как много, представьте себе, доброты
в молчанье,
в молчанье.

Полночный троллейбус плывет по Москве,
Москва, как река, затухает,
и боль, что скворчонком стучала в виске,
стихает,
стихает.

Булат ОКУДЖАВА

Простите пехоте,
что так неразумна бывает она:
всегда мы уходим,
когда над Землею бушует весна.
И шагом неверным
по лестничке шаткой
спасения нет.
Лишь белые вербы,
как белые сестры глядят тебе вслед.

Не верьте погоде,
когда затяжные дожди она льет.
Не верьте пехоте,
когда она бравые песни поет.
Не верьте, не верьте,
когда по садам закричат соловьи:
у жизни и смерти
еще не окончены счеты свои.

Нас время учило:
живи по-походному, дверь отворя.
Товарищ мужчина,
а все же заманчива доля твоя:
весь век ты в походе,
и только одно отрывает от сна:
куда ж мы уходим,
когда над землею бушует весна?

Б. Окуджава

Мне нравится иронический человек.
И взгляд его, иронический, из-под век.
И черточка эта тоненькая у рта —
иронии отличительная черта.

Мне нравится иронический человек.
Он, в сущности, — героический человек.
Мне нравится иронический его взгляд
на вещи, которые вас, извините, злят.

И можно себе представить его в пенсне,
листающим послезавтрашний календарь.
И можно себе представить в его письме
какое-нибудь старинное — милсударь.

Но зря, если он представится вам шутом.
Ирония — она служит ему щитом.
И можно себе представить, как этот щит
шатается под ударами и трещит.

И все-таки сквозь трагический этот век
проходит он, иронический человек.
И можно себе представить его с мечом,
качающимся над слабым его плечом.

Но дело не в том — как меч у него остер,
а в том — как идет с улыбкою на костер
и как перед этим он произносит: — Да,
горячий денек — не правда ли, господа!

Когда же свеча последняя догорит,
а пламень небес едва еще лиловат,
смущенно — я умираю — он говорит,
как будто бы извиняется, — виноват.

И можно себе представить смиренный лик,
и можно себе представить огромный рост,
но он уходит, так же прост и велик,
как был за миг перед этим велик и прост.

И он уходит — некого, мол, корить, —
как будто ушел из комнаты покурить,
на улицу вышел воздухом подышать
и просит не затрудняться, не провожать.

Юрий ЛЕВИТАНСКИЙ

Скоро осень, за окнами август,
От дождя потемнели кусты.
И я знаю, что я тебе нравлюсь,
Как когда-то мне нравился ты.

Не напрасно тоска тебя гложет,
Не напрасно ты грустен со мной,
Видно, в августе сбыться не может,
Что сбывается ранней весной...

За окошком краснеют рябины,
Дождь в окошко стучит без конца...
Ах, как жаль, что иные обиды
Забывать не умеют сердца...

Не напрасно тоска тебя гложет,
Не напрасно ты грустен со мной,
Видно, в августе сбыться не может,
Что сбывается ранней весной...

Инна Гофф

Всё было до меня: десятилетья
того, что счастьем называем мы.
Цвели деревья,
вырастали дети,
чередовались степи и холмы,
за ветровым стеклом рождались зори
очередного праздничного дня, —
был ветер,
берег,
дуб у лукоморья,
пир у друзей, —
все это без меня.
Моря и реки шли тебе навстречу,
ручной жар-птицей
в руки жизнь плыла…
А я плутала далеко-далече,
а я тогда и ни к чему была.
Ты без меня сквозь годы пробивался,
запутывался и сплеча рубил,
старался, добивался, любовался,
отпировал, отплакал, отлюбил…
Ты отдал все, что мог, любимой ради,
а я? —
всего глоток воды на дне,
сто скудных грамм в блокадном Ленинграде.
Завидуйте,
все любящие,
мне!

Вероника ТУШНОВА