Российский шахматный портал

Блок А. А. - «Балаган»



Ну, старая кляча, пойдем
ломать своего Шекспира!
Кин


Над черной слякотью дороги
Не поднимается туман.
Везут, покряхтывая, дроги
Мой полинялый балаган.

Лицо дневное Арлекина
Еще бледней, чем лик Пьеро.
И в угол прячет Коломбина
Лохмотья, сшитые пестро...

Тащитесь, траурные клячи!
Актеры, правьте ремесло,
Чтобы от истины ходячей
Всем стало больно и светло!

В тайник души проникла плесень,
Но надо плакать, петь, идти,
Чтоб в рай моих заморских песен
Открылись торные пути.

Старенькая

В душе моей какая-то сумятица,
И сердцу неуютно моему.
Я старенькая, в бедном сером платьице,
Не нужная на свете никому.

Я старенькая, с глазками веселыми,
Но взгляд-то мой невесел иногда.
Вразвалочку пойду большими селами,
Зайду и в небольшие города.

И скажут про меня, что я монашенка,
Кто гривенник мне бросит, кто ругнет.
И стану прохожих я расспрашивать
У каждых дверей и у ворот.

-Откройте, не таите, православные,
Находка не попалась ли кому.
В дороге хорошее и главное
Я где-то потеряла-не пойму.

Кругом, пригорюнившись, захнычет
Бабья глупая сочувственная рать:
-Такой у грабителей обычай,
Старушек смиренных обирать.

А что ты потеряла, убогая?
А может отрезали карман?
-Я шла не одна своей дорогою,
Мне спутничек Господом был дан.

Какой он был, какая ли-я помню,
Да трудно мне об этом рассказать.
А вряд ли видали вы огромней,
Красивей, завлекательней глаза.

А взгляд был то светленький, то каренький,
И взгляд тот мне душу веселил.
А без этого взгляда мне, старенькой,
Свет божий окончательно не мил.

-О чем она, родимые, толкует-то?-
Зашепчутся бабы заморгав,-
Это бес про любовь про какую-то
Колдует, в старушонке заиграв.

И взвоет бабье с остервенением:
-Гони ее, старую каргу!
И все на меня пойдут с камением,
На плечи мне обрушат кочергу.

А. Баркова.

Хлебников


"Ночной бал"

НОЧНОЙ БАЛ

Девы подковою топали
О поле, о поле, о поле!
Тяжкие билися тополи,
Звездный насыпан курган.
Ночь — это глаз у цыган!
Колымага темноты,
Звучно стукали коты!
Ниже тучи опахала
Бал у хаты колыхала,
Тешась в тучах, тишина,
И сохою не пахала
Поля молодца рука.
Но над вышитой сорочкой
Снова выросли окопы,
Через мглу короткой ночки
Глаз надвинулись потопы.
Это — бревна, не перина,
Это — кудри, не овчина...
Кто-то нежный и звериный.
«Ты дичишься? Что причина?
Аль не я рукой одною
Удержу на пашне тройку?
Аль не я спалил весною
Так, со зла, свою постройку?
Чтобы билось серебро,
Покрывало милой плечи,
Кто всадил нож под ребро
Во глухом лесу, далече?
Кровью теплой замарал
Мои руки, деньги шаря.
Он спросонок заорал
С диким ужасом на харе.
И теперь красоткой первой
Ты проходишь меж парней.
Я один горюю стервой
На задворках, на гумне».
Каркнет ворон на юру.
Все за то, пока в бору
Роса пала над покойником,
Ты стоял лесным разбойником.
Все задаром! Даром волос вьется скобкой,
Даром в поле зеленя.
«Точно спичка о коробку,
Не зажжешься о меня».
Смотришь тихо и лениво,
Тихо смотришь на кистень.
Где же искра? Знать, огниво
Недовольно на кремень.

Начало 1922

В. Хлебников

ГОЛОД

Почему лоси и зайцы по лесу скачут,
Прочь удаляясь?
Люди съели кору осины,
Елей побеги зеленые...
Жены и дети бродят по лесу
И собирают березы листы
Для щей, для окрошки, борща,
Елей верхушки и серебряный мох —
Пища лесная.
Дети, разведчики леса,
Бродят по рощам,
Жарят в костре белых червей,
Зайчью капусту, гусениц жирных
Или больших пауков — они слаще орехов.
Ловят кротов, ящериц серых,
Гадов шипящих стреляют из лука,
Хлебцы пекут из лебеды.
За мотыльками от голода бегают:
Целый набрали мешок,
Будет сегодня из бабочек борщ —
Мамка сварит.
На зайца что нежно прыжками скачет по лесу,
Дети, точно во сне,
Точно на светлого мира видение,
Восхищенные, смотрят большими глазами,
Святыми от голода,
Правде не верят.
Но он убегает проворным виденьем,
Кончиком уха чернея.
Вдогонку ему стрела полетела,
Но поздно — сытный обед ускакал.
А дети стоят очарованные...
«Бабочка, глянь-ка, там пролетела...
Лови и беги! А там голубая!..»
Хмуро в лесу. Волк прибежал издалёка
На место, где в прошлом году
Он скушал ягненка.
Долго крутился юлой, всё место обнюхал,
Но ничего не осталось —
Дела муравьев, — кроме сухого копытца.
Огорченный, комковатые ребра поджал
И утек за леса.
Там тетеревов алобровых и седых глухарей,
Заснувших под снегом, будет лапой
Тяжелой давить, брызгами снега осыпан...
Лисонька, огнёвка пушистая,
Комочком на пень взобралась
И размышляла о будущем...
Разве собакою стать?
Людям на службу пойти?
Сеток растянуто много —
Ложись в любую...
Нет, дело опасное.
Съедят рыжую лиску,
Как съели собак!
Собаки в деревне не лают...
И стала лисица пуховыми лапками мыться,
Взвивши кверху огненный парус хвоста.
Белка сказала, ворча:
«Где же мои орехи и желуди? —
Скушали люди!»
Тихо, прозрачно, уж вечерело,
Лепетом тихим сосна целовалась
С осиной.
Может, назавтра их срубят на завтрак.

CESARE BORGIA писал(а):

Кто угадает поэта? * * * Вскрыла жилы: неостановимо, Невосстановимо хлещет жизнь.

Марина Ивановна

korsar писал(а):

CESARE BORGIA писал(а): Кто угадает поэта? * * * Вскрыла жилы: неостановимо, Невосстановимо хлещет жизнь. Марина Ивановна

Такое раннее стихотворение, но в нем вся она.

В тот вечер возле нашего огня...


"Был черный небосвод светлей тех ног,
и слиться с темнотою он не мог".
Стихотворение. Источник: «Стихотворения и поэмы», Washington, N.Y., 1965.


В тот вечер возле нашего огня
увидели мы черного коня.
Не помню я чернее ничего.
Как уголь были ноги у него.
Он черен был, как ночь, как пустота.
Он черен был от гривы до хвоста.
Но черной по-другому уж была
спина его, не знавшая седла.
Недвижно он стоял. Казалось, спит.
Пугала чернота его копыт.
Он черен был, не чувствовал теней.
Так черен, что не делался темней.
Так черен, как полуночная мгла.
Так черен, как внутри себя игла.
Так черен, как деревья впереди,
как место между ребрами в груди.
Как ямка под землею, где зерно.
Я думаю: внутри у нас черно.
Но все-таки чернел он на глазах!
Была всего лишь полночь на часах.
Он к нам не приближался ни на шаг.
В паху его царил бездонный мрак.
Спина его была уж не видна.
Не оставалось светлого пятна.
Глаза его белели, как щелчок.
Еще страшнее был его зрачок.
Как будто был он чей-то негатив.
Зачем же он, свой бег остановив,
меж нами оставался до утра?
Зачем не отходил он от костра?
Зачем он черным воздухом дышал?
Зачем во тьме он сучьями шуршал?
Зачем струил он черный свет из глаз?
Он всадника искал себе средь нас.

И. Бродский

Конец прекрасной эпохи

Потому что искусство поэзии требует слов,
я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
Второсортной державы, связавшейся с этой.
Не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя,
впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, -
это чувство забыл я.

В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки,
голоса домовых, безнадежная власть мелочей.
Пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.

То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...

Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.

Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить, а динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора.
Только ждать топора да зеленого флага...

А вот и Он- Мрачный Гений


Мир фантомов! Людской муравейник Парижа!
Даже днем осаждают вас призраки тут,
И, как в узких каналах пахучая жижа,
Тайны, тайны по всем закоулкам ползут.
Ранним утром, когда занавесила дали
На актерскую душу похожая мгла,
И дома фантастически в ней вырастали,
И, казалось, река между ними текла, —
В желто-грязном тумане, в промозглости мутной,
Закаляя стоически нервы свои,
Собеседник своей же души бесприютной,
Я под грохот фиакров бродил в забытьи.
Вдруг я вздрогнул: навстречу, в лохмотьях, похожих
На дождливое небо, на желтую мглу,
Шел старик, привлекая вниманье прохожих, —
Стань такой подаянья просить на углу,
Вмиг ему медяков накидали бы груду,
Если б только не взгляд, вызывающий дрожь,
Если б так рисовать не привыкли Иуду:
Нос крючком и торчком борода, будто нож.
Согнут буквою «Г», неуклюжий, кургузый,
Без горба, но как будто в крестце перебит!
И клюка не опорой казалась — обузой
И ему придавала страдальческий вид.
Глаз угрюмых белки побурели от желчи —
Иудей ли трехногий иль зверь без ноги,
Враг всему, он печатал шаги свои волчьи,
Будто мертвых давили его сапоги.
Вслед за ним, как двойник, тем же адом зачатый, —
Те же космы и палка, глаза, борода, —
Как могильный жилец, как живых соглядатай,
Шел такой же — откуда? Зачем и куда?
Я не знаю — игра наваждения злого
Или розыгрыш подлый, — но, грязен и дик,
Предо мной семикратно — даю в этом слово! —
Проходил, повторяясь, проклятый старик.
Ясно ль вам, обделенным, глухим от природы,
Не сумевшим почувствовать братскую дрожь:
Пусть от немощи скрючились эти уроды,
Был на сверстника Вечности каждый похож.
Может быть, появись тут восьмой им подобный,
Как ирония смерти над миром живых,
Как рожденный собою же Феникс безгробный,
Я бы умер — но я отвернулся от них.
Как пьянчуга, увидевший черта в бутылке,
Я бежал, я закрылся, я лег на кровать
Весь дрожащий, измученный, с болью в затылке,
Непостижную тайну стремясь разгадать.
Словно буря, все то, что дремало подспудно,
Осадило мой разум, и он отступил.
И носился мой дух, обветшалое судно,
Среди неба и волн, без руля, без ветрил.

korsar писал(а):

В. Хлебников ГОЛОД

только не для слабонервных...

ГОЛОД

Хлеб от земли, а голод от людей:
Засеяли расстрелянными,- всходы
Могильными крестами проросли:
Земля иных побегов не взрастила.

Снедь прятали, скупали, отымали,
Налоги брали хлебом, отбирали
Домашний скот, посевное зерно:
Крестьяне сеять выезжали ночью.
Голодные и поползли червями,
По осени вдоль улиц поползли.
Толпа на хлеб палилась по базарам.
Вора валили на землю и били
Ногами по лицу. А он краюху,
В грязь пряча голову, старался заглотнуть.
Как в воробьев, стреляли по мальчишкам,
Сбиравшим просыпь зерен на путях,
И Угличские отроки валялись
С орешками в окоченелой горстке.

Землю тошнило трупами,- лежали
На улицах, смердели у мертвецких.
В разверстых ямах гнили на кладбищах.
В оврагах и по свалкам костяки
С обрезанною мякотью валялись.
Глодали псы отгрызенные руки
И головы. На рынке торговали
Дешевым студнем, тошной колбасой.
Баранина была в продаже-триста,
А человечина по сорока.
Душа была давно дешевле мяса.
И матери, зарезавши детей,
Засаливали впрок. "Сама родила-
Сама и съем. Еще других рожу..."

Голодные любились и рожали
Багровые, орущие куски
Бессмысленного мяса: без суставов,
Без пола и без глаз. Из смрада-язвы,
Из ужаса поветрия рождались,
Но бред больных был менее безумен,
Чем обыденщина постелей и котлов.
Когда ж сквозь зимний сумрак закурилась
Над человечьим гноищем весна
И пламя побежало язычками
Вширь по полям и ввысь по голым прутьям,-
Благоуханье показалось оскорбленьем,
Луч солнца-издевательством, цветы-кощунством.

М. Волошин 1923г.

Жерар де Нерваль

БАБУШКА

Четвертый год, как бабушка в могиле,
Душевный друг,- недаром, хороня,
Чужие горевали как родня,
и слезы близких искренними были.

Лишь я бродил и вдоль, и поперек,
Скорей растерян, нежели в печали,
И слез не лил, а люди замечали,
И кто-то даже бросил мне упрек.

Но шумное их горе было кратко,
А за три года мало ли забот -
Удачи, беды, - был переворот -
И стерлась ее память без остатка.

Один лишь я припомню и вплакну,
И столько лет, ушедших без возврата,
Как имя на коре, моя утрата
Растет, не заживая, в глубину.
1853

dizZweet писал(а):

korsar писал(а): В. Хлебников ГОЛОД только не для слабонервных... ГОЛОД Хлеб от земли, а голод от людей: Засеяли расстрелянными,- всходы Могильными крестами проросли: Земля иных побегов не взрастила. Снедь прятали, скупали, отымали, Налоги брали хлебом, отбирали Домашний скот, посевное зерно: Крестьяне сеять выезжали ночью. Голодные и поползли червями, По осени вдоль улиц поползли. Толпа на хлеб палилась по базарам. Вора валили на землю и били Ногами по лицу. А он краюху, В грязь пряча голову, старался заглотнуть. Как в воробьев, стреляли по мальчишкам, Сбиравшим просыпь зерен на путях, И Угличские отроки валялись С орешками в окоченелой горстке. Землю тошнило трупами,- лежали На улицах, смердели у мертвецких. В разверстых ямах гнили на кладбищах. В оврагах и по свалкам костяки С обрезанною мякотью валялись. Глодали псы отгрызенные руки И головы. На рынке торговали Дешевым студнем, тошной колбасой. Баранина была в продаже-триста, А человечина по сорока. Душа была давно дешевле мяса. И матери, зарезавши детей, Засаливали впрок. "Сама родила- Сама и съем. Еще других рожу..." Голодные любились и рожали Багровые, орущие куски Бессмысленного мяса: без суставов, Без пола и без глаз. Из смрада-язвы, Из ужаса поветрия рождались, Но бред больных был менее безумен, Чем обыденщина постелей и котлов. Когда ж сквозь зимний сумрак закурилась Над человечьим гноищем весна И пламя побежало язычками Вширь по полям и ввысь по голым прутьям,- Благоуханье показалось оскорбленьем, Луч солнца-издевательством, цветы-кощунством. М. Волошин 1923г.

Хорошее стихотворение, стоит здесь на год обратить внимание.

Шмелев "Солнце мертвых". Совсем не для слабонервных.

Верлен в переводе Пастернака

ЗЕЛЕНЬ

Вот листья, и цветы, и плод на ветке спелый,
И сердце, всем биеньем преданное вам.
Не вздумайте терзать его рукою белой
И окажите честь простым моим дарам.

Я с воли только что и весь покрыт росою,
Оледенившей лоб на утреннем ветру.
Позвольте, я чуть-чуть у ваших ног в покое
О предстоящем счастье мысли соберу.

На грудь вам упаду и голову понурю,
Всю в ваших поцелуях, оглушивших слух,
И знаете, пока угомонится буря,
Сосну я, да и вы переведите дух.

Перевод Б. Пастернака

1938

В. Маяковский

ВЕРЛЕН И СЕЗАН


Я стукаюсь
о стол,
о шкафа острия -
четыре метра ежедневно мерь.
Мне тесно здесь
в отеле Istria -
на коротышке
rue Campagne - Premiere.
Мне жмет.
Парижская жизнь не про нас -
в бульвары
тоску рассыпай.
Направо от нас -
Boulevard Montparnasse,
налево -
Boulevard Raspail.
Хожу и хожу,
не щадя каблука,-
хожу
и ночь и день я,-
хожу трафаретным поэтом, пока
в глазах
не встанут виденья.
Туман - парикмахер,
он делает гениев -
загримировал
одного
бородой -
Добрый вечер, m-r Тургенев.

Добрый вечер, m-me Виардо.
Пошел:
"За что боролись?
А Рудин?..
А вы,
именье
возьми подпальни..."
Мне
их разговор эмигрантский
нуден,
и юркаю
в кафе от скульни.
Да.
Это он,
вот эта сова -
не тронул
великого
тлен.
Приподнял шляпу:
"Comment ca va,
cher camarade Verlaine?"
Откуда вас знаю?
Вас знают все.
И вот
довелось состукаться.
Лет сорок
вы тянете
свой абсент
из тысячи репродукций.
Я раньше
вас
почти не читал,
а нынче -
вышло из моды,-
и рад бы прочесть -
не поймешь ни черта:
по-русски дрянь,-
переводы.
Не злитесь,-
со мной,
должно быть, и вы
знакомы
лишь понаслышке.
Поговорим
о пустяках путевых,
о нашинском ремеслишке.
Теперь
плохие стихи -
труха.
Хороший -
себе дороже.
С хорошим
и я б
свои потроха
сложил
под забором
тоже.
Бумаги
гладь
облевывая
пером,
концом губы -
поэт,
как блядь рублевая,
живет
с словцом любым.
Я жизнь
отдать
за сегодня
рад.
Какая это громада!
Вы чуете
слово -
пролетариат? -
ему
грандиозное надо.
Из кожи
надо
вылазить тут,
а нас -
к журнальчикам
премией.
Когда ж поймут,
что поэзия -
труд,
что место нужно
и время ей.
"Лицом к деревне"-
заданье дано,-
за гусли,
поэты-други!
Поймите ж -
лицо у меня
одно -
оно лицо,
а не флюгер.
А тут и ГУС
отверзает уста:
вопрос не решен.
"Который?
Поэт?
Так ведь это ж -
просто кустарь,
простой кустарь,
без мотора".
Перо
такому
в язык вонзи,
прибей
к векам кунсткамер.
Ты врешь.
Еще
не найден бензин,
что движет
сердец кусками.
Идею
нельзя
замешать на воде.
В воде
отсыреет идейка.
Поэт
никогда
и не жил без идей.
Что я -
попугай?
индейка?
К рабочему
надо
идти серьезней -
недооценили их мы.
Поэты,
покайтесь,
пока не поздно,
во всех
отглагольных рифмах.
У нас
поэт
событья берет -
спишет
вчерашний гул,
а надо
рваться
в завтра,
вперед,
чтоб брюки
трещали
в шагу.
В садах коммуны
вспомнят о барде -
какие
птицы
зальются им?
Что
будет
с веток
товарищ Вардин
рассвистывать
свои резолюции?!
За глотку возьмем.
"Теперь поори,
несбитая быта морда!"
И вижу,
зависть
зажглась и горит
в глазах
моего натюрморта.
И каплет
с Верлена
в стакан слеза.
Он весь -
как зуб на сверле.
Тут
к нам
подходит
Поль Сезан:
"Я
так
напишу вас, Верлен".
Он пишет.
Смотрю,
как краска свежа.
Monsieur,
простите вы меня,
у нас
старикам,
как под хвост вожжа,
бывало
от вашего имени.
Бывало -
сезон,
наш бог - Ван-Гог,
другой сезон -
Сезан.
Теперь
ушли от искусства
вбок -
не краску любят,
а сан.
Птенцы -
у них
молоко на губах,-
а с детства
к смирению падки.
Большущее имя взяли
АХРР,
а чешут
ответственным
пятки.
Небось
не напишут
мой портрет,-
не трут
понапрасну
кисти.
Ведь то же
лицо как будто,-
ан нет,
рисуют
кто поцекистей.
Сезан
остановился на линии,
и весь
размерсился - тронутый.
Париж,
фиолетовый,
Париж в анилине,
вставал
за окном "Ротонды".